Но скоро наступила осень и Шура, как было накануне решено отцом, уехала в школу-интернат. Из города она приезжала домой, как и раньше, только на воскресенье и каникулы. Макару казалось, будто дочь таит на него, отца, не выказанную обиду оттого, что с момента женитьбы он значительно меньше стал обращать на неё внимания. Действительно, с появлением в доме молодой хозяйки Макар заметно ожил и работал в колхозе и дома с огоньком.
Однако то беспробудное пьянство, в какое он надолго втянулся после смерти первой жены, для него даром не прошло, оставив в его судьбе досадную мету. Ведь когда ещё жена была в полном здравии, он выпивал разве что по праздникам, теперь же начал тянуться к зелью даже в будни. И на этой почве его отношения с Жерновым обострялись до такой степени, что председатель был уже близок к тому, чтобы сместить Макара с поста бригадира.
– Ты что же, Макар, меня слушать не хочешь? Ведъ полетишь к ядрёной матери! – однажды не выдержав его очередного пьянства на работе, Жернов стал трясти Костылёва за отвороты хлопчатобумажного пиджака, почувствовав исходивший от бригадира сивушный густой запах.
– Я всегда готов, Ефимович, это остатний… после вчерашнего, – запинаясь ответил тот, но видя, что Жернов не верит, прибавил, не глядя на председателя: – Приходил ко мне Захар Пирогов, хочет, чтобы Гришку его учиться на ветеринара послали. Хотя парень сам против, ему хорошо и на тракторе.
– У тебя почему-то всегда находится причина самая уважительная! Чего это Пирогов ко мне не обратился, а сразу к тебе? – с брезгливым видом спросил жёстко председатель. Этот разговор состоялся ещё до того, как Староумов предлагал своего сына послать на курсы ветеринаров.
– Да чтобы, я так думаю, передал тебе его просьбу!..
– Неужто считает, што я бы не понял его так же?
– Не знаю, спроси: почему он обходит тебя?
– Ладно, не будем лезть в душу… А ты вот учти, только как кликну, так на твоё место мигом многие запросятся…
– Ефимович, понятное дело, а ты разве не закладываешь? Я под дождик вчера в поле попал, вымок, а вечером для согреву пропустил, чтобы не простыть… И тут как раз Пирогов подоспел…
– Ищь, ты как заговорил под этим делом, а от трезвого слова правды не добьёшься. Мы, я так тебе скажу, по-своему все грешны… А ты, Макар Пантелеевич, мне глаза не коли; пить надо уметь, чтобы это не бросалось, понимаешь, людям в глаза. Ты должон блюсти и возвышать свой авторитет. Был бы ты партийный – разговор пошёл совсем другой… Я, как коммунист, не хочу, чтобы о тебе люди плохо судачили, дак ещё бы приплетали меня, что на ответственном посту терплю горького пьяницу. У тебя ведь жена диво, любо-дорого посмотреть, как твои дети бегают за ней, а ты её так страмишь. Выходит, сначала пил от несчастья, а нынче от переизбытка?
Макар при слове «жена» вспомнил не Феню, а покойную, которую, оказывается, тоже любил, что понял только теперь, но вовсе не оттого, что в Фене разочаровался. Нет, наоборот, и покойная жена была старательная, и нынешняя. Но первая до того тихая, что порой слова не дождёшься и от этого иногда сердился. Но зато всё у неё спорилось, и вот почему-то вдруг стала сниться, а ему казалось – она и там ревновала его, что бывало делала изредка при жизни. Хоть и во сне она молчала, но он знал, что не одобряла его раннюю женитьбу… Да к тому же у неё и привычки не было его успокаивать, когда приходил домой чем-то расстроенный. Особенно на первых порах из-за того, что не умел с людьми общаться…
А Феня была мастерица успокаивать, оттого, наверное, покойная и снилась, что и там ревновала его к ней. Он от кого-то слыхал, что с того света покойники всё видят, что тут делается… Хотя и трудно было верить в эти небылицы, но снилась же она ему…
Сейчас ему нечего было отвечать Жернову, и потому не глядел на того, лишь по привычке как-то обречённо махнул рукой, утёр ладонью набрякшие слезами глаза… Но разве кому под силу заглянуть в душу другому, вот и председателю было не понять его душевные переживания.
– А, что, стыдно? – бросил тот. – Понимаю, думаю, проняло, а теперь ступай, да больше не пей. Гляди мне, последний раз предупреждаю…
Глава 7
Отслужил в армии старший сын Семёна Полосухина Давыд. За это время в родных местах, естественно, произошли существенные изменения. Расширилась колхозная усадьба, возведены новые фермы и сараи, выстроили новую, побольше старой, кузню, возводился клуб. Правда, за лето успели только поставить глинобитные стены и приступили устанавливать стропила под кровлю. А главное, сразу бросилось в глаза, как по обе стороны балки в противопложные стороны раcширялся пока единственной улицей посёлок. И подрастала новая смена молодёжи, – выросла за годы его службы в армии. А то и вовсе встречались незнакомые парни, девчатки. Как выяснилось, это были из числа новых приехавших семей Овечкины, Треуховы, Деменковы, Винокуровы, Солдатовы. Но что говорить о чужих девках, когда Давыд совершенно не узнал собственную сестру Стешу, ставшую ладной, стройной, почти взрослой девушкой. И не узнал её ровесницу и подругу, Нину Зябликову, жившую на той же стороне улице, что и они, Полосухины, только чуть дальше от их подворья. Нина тоже заметно подросла, складывалась фигура коренастая, ликом темнобровая, с длинной косой, красотка – одно загляденье! Когда Давыд уходил в армию, Нина была маленькая, худенькая и неприметная девчушка, думалось – она никогда не вырастет. А вот поди же в какую красавицу расцветает. Хотя пока ростом ещё не добрала свою полную стать. Но для него, Давыда, она была молоденькой, несмотря на то что выглядела почти взрослой.
Через неделю Давыд сел на трактор, чувствуя себя настоящим бойцом, прошедшим через все воинские испытания; ходил весьма уверенно, с высоко поднятой головой, особенно на виду у девушек; и на первых порах, как и до армии, отпускал шутки и скабрезные остроты. Он хотел казаться героем, никогда не унывающим парнем.
На молодёжных вечёрках, рассматривая барышень, ему приглянулись две: Валя Чесанова и Зина Половинкина. До армии Давыд, конечно, их не знал вообще, поскольку обе приехали во время его службы. Когда они сходились вместе и нарочито озорно посмеивались над ним, он даже терялся. Валя ему, конечно, нравилась, но он всё-таки своё предпочтение отдавал Зине, русоволосой, симпатичной, с открытым лицом, с чуть вздёрнутым кверху носиком, весьма статной и крепкой на вид девушке.
– Чья эта рыжая? – несколько небрежно (норовя всё преувеличивать, так как Зина была вовсе не рыжая), спросил он у Гриши Пирогова, тоже работавшего трактористом, ставшим за последние годы ярым гармонистом, быстро перенявшим игру у своего отца Захара Пирогова, высокого, долговязого мужика. Таким же здоровяком, к своим восемнадцати годам, вымахал и Гриша.
– Зина Половинкина! – ответил бойко парень, продолжая наяривать на гармошке. – А вон там её сестра Капа, красотка ещё та! – кивком головы указал он на светло-русую с косой девушку, в которую был тайно влюблен.
Серые, пристальные глаза Давыда цепко перебегали с одной девушки на другую. Бесспорно, Капа была тоже хороша собой, не считая того, что чуть ниже росточком своей неунывающей сестры Зины, плясавшей и задиристо выкрикивавшей частушки:
Ох, отзывчива какая,
Далеко же мне до ней.
А ему нужна такая, —
Чем бедовей, тем шальней!
– Ух, ты, как взбрыкивает, будто норовистая лошадка! – насмешливо воскликнул Давыд, желая перехватить горящий взгляд девушки, приплясывающей этак на одном пятачке. Зине вторили другие девушки. Вечёрка сейчас только начиналась, девушки, напевая частушки, как бы опробовали свои медно-певучие голоса для предстоящих состязаний. Зина сделала вид, что случайно заметила Давыда в военном мундире, в котором для щегольства нарочно появлялся на молодёжных посиделках. И видя, что он пристально смотрит на неё, она еще звончей и бойчей запела:
Ходит парень при параде,
А зазноба тут как тут.
Он узрел другую кралю,
И гляди сейчас сбегут!
К несчастью Давыда, он не умел ни петь, ни танцевать. Ещё до армии слыл большим пересмешником и зубоскалом, не прощая им недостатки. Те девушки и парни, которых он знал, тут давно уже не жили. Одни уехали в город, другие ещё дальше. Из нынешней молодёжи его мало кто помнил, а из тех, кто тогда только подрастали, с трудом припоминали, каким он уходил в армию.
Тогда Давыд был крепкого, плечистого и коренастого сложения, а через три года он выглядел возмужалым и больше серьёзным, чем насмешливым. Хотя привычка подшучивать и высмеивать осталась с ним навсегда, таким уж уродился. Собственно, это был не такой уж большой порок, ведь русский мужик всегда славился язвительным нравом. Хоть и не всякий мужик любил похохотать, а уж находились и такие, что не клади им пальца в рот, так и сыпят остротами, подковырками.
